7.XII.2002

Страх вышел из складки в портьере. Я ждала, я знала, что рано или поздно он покажет себя - вот уже вторую неделю он терзал меня неизвестностью настолько, что я подходила к окну и внимательно исследовала каждый дюйм пыльной зеленой ткани. Ничего. В ярости я сбрасывала с подоконника несколько цветочных горшков - они не разбивались просто чудом и всякий раз водворялись на место со всеми почестями - и взбиралась на него, путаясь в кружевных полах ночной сорочки. Я не могла взглянуть за окно - стекло было равномерно покрыто толстым слоем изморози. Тогда я брала свечу и некоторое время держала ее вблизи стекла, умильно наблюдая смерть сказочных веточек и домиков. Но по-прежнему не могла взглянуть за окно.

Я не помнила себя до зимы прошлого года. Тогда, почти в Сочельник, со мной произошло нечто ужасное, о чем родители никогда не упоминают, и я потеряла память. Позже мне сказали, что я упала с лестницы.

Я спала слишком долго. Когда по утрам все семейство собиралось за завтраком, я видела десятый сон. Я слышала, как врач говорил родителям, что лучше не настаивать на моем присутствии на семейных приемах пищи - благодаря чему я могла поначалу есть реже, а потом и вовсе отказаться от еды. И хотя мама утверждала, что так я могу совсем лишиться сил, я ощущала обратное - с каждым днем я становилась все легче и легче, я словно летала в те моменты, когда поднималась с кровати и спускалась вниз, в гостиную. Я даже вернулась к игре на фортепиано, хотя она утомляла меня чрезвычайно. Но так я могла хотя бы изредка не думать о смерти.

Покончить с собой я решила уже давно. И даже установила точную дату - это случится тогда, когда страх выйдет из портьеры. Я не могла уйти, не увидев его. Я знала, что стоит мне посмотреть за окно, как я увижу его и смогу тотчас исполнить свое намерение. Но я не могла посмотреть за окно.

Между тем, время шло, а страха все не было. Я пробовала молиться Богу, изредка посещала нашу домашнюю часовню - мне казалось, там мой голос звучит громче, чем в спальне, и Ему будет лучше слышно, - но тишина и запах часовни вызывали во мне непередаваемое отвращение, и скоро я забросила эту практику.

Я даже писала стихи, посвящая их Прекрасному незнакомцу, который однажды приедет за мной на белом коне... или выйдет из портьеры. Стихи приносили минутное облегчение, потому что в них я могла спокойно говорить о смерти, но лишь только тогда, когда я подбирала слова. Мне кажется, если бы у меня была близкая подруга, мне было бы гораздо легче ждать.

Каждый раз, когда слуги покидали мою комнату, гася все свечи, кроме одной, начинался мой кошмар. Я знала его и знала, что могу спрятаться от него под одеялом, но что-то сильнее меня заставляло мои глаза неотрывно глядеть на тень, отбрасываемую свечой. Тень тоже глядела на меня, издевалась, непристойно корчилась и изгибалась - при этом внизу живота становилось влажно и стыдно, - а потом начинала хохотать. Она хохотала обидно и громогласно, и от ее смеха просыпалась мучительная головная боль. Но самое страшное начиналось тогда, когде тень отлеплялась от стены и подходила к моей кровати, с трудом переставляя долговязые нижние конечности. Она начинала кружить вокруг меня, слепо тыкаясь в незримую преграду, окружающую кровать, протягивала руки-веревки, но никак не могла дотянуться. Я не кричала, а закрывала глаза и начинала думать о том, как я умру. Эти мысли придавали мне смелости - когда я открывала глаза, в комнате было темно. Свеча испускала дух.

Проснувшись, я вновь и вновь пыталась выглянуть на улицу.

Все закончилось, когда за мной приехали какие-то незнакомые люди. Мама уверяла, что они увозят меня ненадолго, что они могут избавить меня от страха, но она-то не знала, что я и не хочу от него избавляться! Я просто жду, когда он выйдет из портьеры.

Я не стала говорить ей этого, чтобы не расстраивать ее еще больше. Я позволила себя вымыть, переодеть и посадить в экипаж. Я с тоской смотрела на окно своей спальни, теперь-то я находилась снаружи! Но это было совсем не то, что я могла бы увидеть, если бы мне дали выглянуть в окно.

Меня привезли в унылый серый дом. Мне выделили койку, застеленную жестким постельным бельем, резко пахнущим хлоркой. Вокруг меня были другие дети, но они не трогали меня, а я не трогала их. Здесь не было фортепиано, зато мне давали карандаш и листы бумаги, чтобы я могла рисовать и писать стихи. Все это потом отбиралось, но я каждый раз откладывала один лист впрок, чтобы потом написать предсмертное письмо родителям. Я привыкла оставлять дома записки, когда собираюсь уходить без предупреждения, и тогда они не волнуются.

Здесь заставляли есть, заставляли рано вставать и умываться холодной водой, пить безвкусные круглые таблетки и играться в мяч. Я делала все это только потому, что хотела поскорее вернуться домой, к своему окну и портьере. А по ночам я придумывала, как лучше покончить с собой. Я решила вскрыть вены - мне хотелось, чтобы меня нашли в окровавленной металлической ванне с исписанным листком бумаги в руке; я с наслаждением воображала лица родителей на моих похоронах - жаль только, что я этого не увижу! Поэтому я старалась как можно натуральнее представить свои похороны сейчас, чтобы потом не было обидно, что я все пропустила.

В одну из таких ночей мне особенно досаждал плач за стеной - кто-то захлебывался ревом и звал врачей. "Просто возмутительно! - подумала я, - Невоспитанный и слабовольный ребенок..." Закрыв глаза, я попыталась начать думать с того места, на котором меня прервали, но в этот момент дверь в мою палату распахнулась и вошло много людей в белых халатах. Они привели всхлипывающего мальчонку, видимо, намереваясь оставить его здесь. Я скорчила недовольную мину, но под одеялом, чтоб никто не заметил. Только этого мне еще не хватало... Пока остальные суетились, таская подушки и свежее белье, одна медсестра особенно близко подошла к моей кровати и вскрикнула: "Поглядите, она же истекает кровью!"

Я истекаю кровью? Но у меня ничего не болит, должно быть, они ошиблись. Я была зла ни них за то, что они испортили мою мечту о похоронах. Подошли еще врачи, с меня стащили одеяло и начали расталкивать. Ничего не соображая, я переводила взгляд с одного нахмуренного лба на другой, а они произносили какие-то непонятные слова и хотели позвонить родителям. Я обрадовалась - может быть, меня отправят домой? А вслух спросила: "Я умираю, да?" Но я не умирала, к сожалению...

Наутро приехала мама, врач говорил с ней и хмурил брови. Мама то краснела, то бледнела, вскрикивала, поднося к губам ладонь, и смотрела на меня с испугом. Я понимала, что речь идет обо мне, но не могла понять, что именно со мной случилось.

А вечером мы поехали домой. По пути мама задавала мне странные вопросы, я не могла понять смысл, потому что не знала таких слов. Она хотела знать, с кем у меня "была близость", не "изнасиловали" ли меня и все такое. Я только непонимающе мотала головой.

И вот наконец-то я осталась одна в своей комнате. Первым делом я осмотрела портьеру, потом взобралась на подоконник и...

Выглянула в окно.

Я видела наш внутренний дворик, наш дилижанс у крыльца, еще не убранный после моего приезда, дорогу, убегающую вдаль между бледных пятен фонарей. Я проворно отодвинула задвижку и распахнула створки. В тот же миг кто-то схватил меня за ногу и потянул назад.

Страх вышел из складки в портьере. На этот раз у него было лицо моего отца. Я не удивилась и не испугалась - страх безлик, он просто хочет обмануть меня! Страх стащил с меня платье, ненароком оторвав рукав, и пополам разорвал трусики. У него были мокрые ледяные ладони и смрадное дыхание. Когда он расстегивал брюки, из кармана выпали часы, похожие на часы моего отца. Страх отбросил меня к окну, надвигаясь и нависая надо мной, но я уже знала, что мне делать. Никогда уже не сбудутся мои мечты о металлической ванне, о смерти в теплой мыльной воде, о предсмертной записке и красивых похоронах!

Я вскочила и прыгнула за окно.