Казбек долго не соглашался на интервью. Он приехал в Назрань из поселка Алды (южный пригород Грозного), в котором 5 февраля проводилась жесточайшая зачистка. За день своего пребывания в Ингушетии он неоднократно задерживался милицией, поэтому во время нашего разговора Казбек настораживался каждый раз, когда рядом с нашей останавливалась какая-нибудь машина. С трудом подбирая слова, чтобы описать те ужасы, свидетелем которых он стал, он поведал следующее.

"Я работал начальником налоговой полиции поселка Алды, а до этого в местной милиции, поэтому я знаю большинство жителей поселка. До войны в поселке проживало 27 тысяч человек, но к февралю этого года там осталось около двух тысяч. Я тоже отправил своих в Ингушетию, а сам остался следить за домом. До февраля в селе было относительно спокойно. Бомбили время от времени, но по ночам можно было передвигаться по улицам. Но все это несравнимо с тем, что произошло в селе 5 февраля.

3 февраля старики собрались и отправились к федералам. Они просили их прекратить бомбардировки, т.к. боевиков в селе не было, они лишь прошли через него, покидая Грозный. Но еще до возвращения стариков домой бомбардировки возобновились. Бомбили нижнюю часть села, из которого все жители выехали. Поэтому жертв не было, но дома были разрушены почти все.

4 февраля бомбежки продолжались. После обеда приходили солдаты и предупредили, что на следующий день будут проверки документов. А 5 числа, около десяти часов утра, я услышал странный шум - не то стреляли из автоматов, не то шифер горел. Я вышел на улицу. Угловой дом в нашем квартале горел, а на дороге сидело около 30 солдат. Я вбежал обратно в дом и спрятался в подполе. Вскоре солдаты были уже у меня дома, и я слышал их разговор у себя над головой: "Ну, суки, как живут". Потом они ушли в гараж. Там у меня стояла БМВ седьмой модели в нерабочем состоянии. На передней панели я оставил все документы на нее, ключи и записку следующего содержания: "Машина сломана. Просьба отнестись к ней как к своей". "Ах, как к своей - тогда жги ее", - сказали они и подожгли. Я просидел в подполе до тех пор, пока там не стало невыносимо жарко из-за того, что пламя с гаража перекинулось на дом. Я переполз под полом в заднюю часть дома, выломал там половые доски и выбрался наверх, а затем через окно во двор. Солдат уже не было видно. Я принялся тушить второй дом, выходящий на улицу, который только еще занимался.

Федералы покинули село около четырех часов. Мы с соседом, который все это время был со мной, вышли на улицу. Переходя от одного дома к другому, мы находили жертвы этой "проверки документов". Все соседи с моей улицы, которые оставались на тот момент в селе, были убиты. Жил на моей улице парень, который только перед началом войны освободился из тюрьмы. Из документов у него была лишь справка об освобождении. Он пригласил к себе соседского старичка, чтобы тот при проверке документов, в случае чего, за него слово замолвил. Мы с соседом нашли их обоих мертвыми, причем старик, которому было лет 78, был убит выстрелом в голову. Он лежал во дворе дома, а в вытянутой руке он держал раскрытый паспорт.

Другого соседа убили выстрелом в рот - вместо нижней челюсти зияла огромная рана. Рядом валялись его водительские права. Видимо, солдатам не понравилась дата их выдачи - 1999 год - по их мнению, тогда в Чечне не было власти (кто же тогда мог их выдать?).

Я еще долго могу перечислять, кто и каким образом был убит. За один день, 5 февраля. В Алдах было убито больше ста человек, а я своими собственными руками захоронил более пятидесяти. Мы копали ямы прямо во дворах, т.к. кладбище заминировано. А когда больше не было сил копать, мы просто прикрывали трупы обломками бревен, кусками железа, чтобы до них не добрались собаки и кошки. Некоторые тела находили лишь несколько дней спустя по запаху разложения. Двух братьев с моей улицы сначала расстреляли, а затем сожгли их дом, который, рухнув, погреб под обломками их полуобгоревшие тела.

На следующий день, 6 февраля, федералы возвращались, чтобы мародерничать. Накануне они не сжигали зажиточные дома. Они вывозили все подчистую, грузовики и БТР уезжали из села переполненные. А "Уралы" мы называли меблевозками.

Сейчас моя семья - жена, мать и отец - вернулись домой. Я же на один день приехал в Назрань, чтобы обратиться к врачам. Меня ранило в ногу. Пуля прошла навылет. Рана заживает, но нога стала распухать в последнее время. За весь день я так и не нашел врача, который оказал бы мне помощь. Мои друзья из местной милиции посоветовали мне обратиться к "Врачам без границ". Но даже и они мне отказали: на их лицах читался страх при виде меня. Завтра рано утром я уеду домой. Скоро в Алды вернутся местные врачи, они мне помогут".

Закончив свой рассказ, Казбек охватил голову руками и замолчал. Мы поблагодарили друг друга за беседу, и машина быстро растворилась в темноте назранских улиц.

Стоит солнечная погода, но дорога на окраине села Экажево (пригород Назрани) еще не просохла после недавнего снегопада. Жирный чернозем килограммами налипает на ботинки. Еле передвигая ногами, добираемся до кооператива МТФ и стучим в первую дверь хозяйственного барака. На пороге появляется худенькая бледная девушка. Это - Аминат Абдулаева двадцати двух лет. Будучи беременной, она прошла через фильтрационный лагерь Чернокозово. По счастью, ей удалось оттуда сбежать и добраться до родственников в Назрани.

"До войны мы с мужем (ему 24 года) жили в Грозном. Бомбардировки мы пережидали в подвалах. Он крепился, видя, как погибали женщины и дети. Но когда среди убитых появились его друзья, муж не выдержал и примкнул к боевикам. Около месяца, в сентябре-октябре, я готовила для боевиков. Потом муж отправил меня в Хасавьюрт к родственникам. Последний раз я видела его в ноябре. С тех пор никаких новостей я от него не получала.

В конце января я увидела по телевизору репортаж из Грозного. Я сразу же узнала свой дом. Говорили, что город освобожден, что боевики ушли. Я решила съездить туда за вещами, которые я купила для ребеночка. Я приехала в Грозный 28 января. В 10 часов утра меня задержали на посту, сказав, что я похожа на снайпера. Я была в брюках, а на голове платок - просто я замерзла. Меня и еще 18 мужчин, среди которых были лишь старики и два юноши 14-ти и 16-ти лет, отправили в Ханкалу.

Меня посадили к клетку и оставили на улице на три дня. Клетка была маленькая, в ней нельзя было ни сесть, ни лечь. Так я в ней и просидела в полусогнутом положении под пронизывающим ветром без еды. Мне дали лишь бутылку со льдом - его-то я и ела в течение двух дней. На третий день я посинела и стала терять сознание от голода и холода и от того, что происходило во дворе перед моими глазами. Мужчин, что привезли со мной, постоянно избивали. Старики плакали, потому что больше не могли выносить побои. Они просили у меня прощения за свои слезы - ведь чеченским мужчинам очень стыдно плакать. Я тоже плакала и кричала, умоляя, чтобы прекратили избиения. Солдаты приказывали мне молчать, грозясь избить и меня и этим вызвать выкидыш. Я замолкала. А молодых ребят забивали до полусмерти, пытаясь выбить признания в том, что они боевики.

31 января нас всех повезли в Чернокозово. Когда мы приехали, охранники не хотели принимать нас в тюрьму. Они ругали тех контрактников, что нас привезли: "Вы что, не видите, кого вы везете. Какие из этих стариков боевики?" Потом все-таки и для нас нашлись места. Меня бросили в камеру, где уже находилось семь женщин. Среди них была четырнадцатилетняя девочка, которую я видела еще в Ханкале. Ее там постоянно насиловали и, всю окровавленную, забрасывали, как куклу, в машину, когда контрактники куда-то уезжали. В тюрьме ее не трогали - да и куда там. Она лежала полуживая после побоев и изнасилований. Нас почти не кормили: один раз в день давали так называемую похлебку - чашку наполняли мутной водой, в которой плавали две-три крупинки пшена.

Женщин в тюрьме не били, зато мы слышали и через маленькое окошко в двери камеры видели, как издевались над мужчинами. Кроме того, что их просто избивали дубинками и прикладами, их заставляли изображать лошадей или машины. Потом у мужчин спрашивали их любимые женские имена. Один отвечал, например, "Мадина". Контрактник говорил: "Ну, хорошо, значит, ты и будешь Мадиной", и его насиловали. Заключенные просили их убить - для чеченского мужчины лучше смерть, чем изнасилование.

На пятый день в Чернокозово я стала совсем синей, и меня отправили под охраной в больницу станицы Наумовская. Там мне сразу поставили капельницу, я почувствовала себя лучше. Спасибо врачам, которые не дали охранникам снова отправить меня в тюрьму. В течение недели одна женщина уговаривала меня сбежать, но я боялась и отказывалась. Она все таки уговорила меня и организовала побег. Мы вышли из больницы через массажный кабинет и сели в такси, которое нас уже поджидало. За 200 рублей мы доехали до станицы Знаменской, а затем за 500 - до Назрани. Я приехала к брату в Ингушетию 26 февраля, и с тех пор я здесь.

Сейчас я чувствую себя неплохо, ребенок шевелится, но очень сильно болит спина. Я почти не сплю по ночам: закрываю глаза и опять вижу то, что происходило в Ханкале и в Чернокозово. Я постоянно молюсь за всех чеченцев и за то, чтобы эта война поскорее закончилась, хотя я не думаю, что она кончится навсегда. Федералы, убивая мирное население, заставили простых чеченцев взять в руки оружие. Мы этой войны не хотели. Я не желаю зла русским, но я хотела бы, чтобы те, кто заставил чеченцев страдать, узнали однажды, что такое страдание".

Если прямая дорога из Шатоя до Назрани составляет 99 км, то Ася за десять дней проделала в шесть раз более длинный путь - пешком через горы до Махачкалы, а оттуда в Ингушетию, чтобы рассказать о событиях, происходящих в Аргунском ущелье.

"Мой муж, мать и отец были убиты в прошлую войну. Мы с сыном выехали из Грозного в октябре и приехали в Шатойский район, где у меня живет племянница с мужем и пятью детьми. Первые три месяца нашего пребывания в горах были достаточно спокойными. Я - фельдшер, диплом врача не успела получить. Ко мне обращались в основном старики из соседних деревень чтобы измерить давление, вылечить простуду.

Сильные бомбардировки начались в Аргуне в январе. Особенно страшными были вакуумные бомбы. Самолет сбрасывает контейнер, который взрывается на определенной высоте от уровня земли и выбрасывает десяток бомб на парашютах. Они падают медленно, ими возможно управлять. От взрыва таких бомб остаются воронки, в которых может спрятаться танк. Людей часто ранило осколками. Я помогала раненым, как могла. Когда у меня заканчивались медикаменты, я ездила на базу боевиков - они всегда давали лекарства и бинты.

На горные деревни сбрасывали и химические бомбы. Едкий зеленый дым с запахом дуста расстилался одеялом над ущельем. Боевики, в отличие от мирных жителей, экипированные противогазами, советовали нам во время химических атак накладывать на лица смоченные водой марлевые повязки и подниматься выше в горы. Но, даже следуя этим советам, люди наглатывались отравляющих веществ. Я, как врач, была бессильна перед такими отравлениями. У пострадавших были сильные головные боли, открывались рвота и понос - не помогали никакие промывания желудка и медикаменты. Люди умирали.

В середине февраля бомбардировки стали такими интенсивными, что я уже больше не могла ездить к боевикам за помощью. Все, что я могла сделать для раненых - это перевязывать раны. Если удавалось, то я вынимала осколки, торчащие наружу. Крупные раны я зашивала, и все это - без анестезии, конечно. Мне даже нечем было разводить пенициллин, приходилось сыпать порошок прямо на открытые раны, чтобы остановить заражение.

За два месяца я оказала помощь более чем пятидесяти пострадавшим. А всего в трех небольших горных селениях было убито около ста пятидесяти человек. Я уехала из Аргуна, потому что я больше не могла видеть, как умирают люди. Я решила увезти сына, чтобы он больше не видел ужасов войны. Даже в Ингушетии, где все спокойно, он каждый раз вздрагивал, когда слышал звук пролетающих самолетов: "Они летят туда, бомбить наших". Я не знаю, увижу ли я еще своих близких - племянницу и ее детей. (При этих словах Ася не смогла больше сдерживать слезы...).

Я попытаюсь в ближайшие дни вернуться в горы, отвезти туда медикаменты. Боевиков из гор просто так не выбьешь - они же их знают с детства. Эта война скоро не закончится. А что касается отношений между Россией и Чечней, то у чеченцев есть следующая притча на этот счет: "Змея заползла в дом. Играющий ребенок отрезал ей хвост, и змея укусила его. Когда мать нашла своего мертвого сына, она сказала змее: "У меня больше никого нет. Оставайся со мной, попробуем жить вместе". Змея ей ответила: "Нет, ничего у нас не получится. Ты никогда не забудешь своего убитого ребенка, а я - моего отрезанного хвоста".

Евгения РУБЦОВА, наш спец.корр. "Защита прав и свобод человека", ╧ 8, 2000.